Северное сияние. Лирические новеллы - Валентин Люков

Осень. До чего ж она разнолика и многокрасочна на необъятных пространствах нашей земли! Где-то давно отгорела страда, а где-то еще догорает. Где-то на юге с теплыми морскими лагунами ласково шепчутся пальмы и лотосы, а где-то на севере шумят первые не окрепшие метели. И все это она, осень нашей земли. Но все-таки нигде она не имеет такой щедрой на краски и настроение, такой волнующей палитры, не вызывает такой нахлыни чувств, как в средней полосе, издавна покоряя души и воображение художников и поэтов.

Смотришь на бескрайнее, с каждым днем густеющее марево полей, и невольно начинает думаться так же широко и просторно. Обо всем, что увидено, сделано и пережито, и всюду видишь заботливую и рачительную руку человека. Нашего человека, жизнелюбца и труженика. Человека, который мало говорит в силу природной своей застенчивости, но много делает такого, что всегда было загадкой в русском характере для стороннего наблюдателя. Человека, который неугомонно ищет, дерзает и неизменно добивается победы. Человека, который всегда в пути.

Он трудится всю жизнь, не прося ни почестей, ни наград, никогда не думая об этом. Он не совершает подвигов. Он просто живет на земле и для земли. Пашет, сеет, сажает деревья, чтоб всегда колосилась на зоревом ветру пшеница, чтоб в каждом доме не угасал запах свежего хлеба, чтоб всегда тепло, по-весеннему шумели сады, чтобы просторнее и веселее жилось людям в новых домах.

Да, он не ищет наград и почестей, а если, случается, они сами находят его, что ж? – он заслужил и это…

Отдыхает многожильная труженица-земля. Лицо ее в эти дни торжественно-покойно, взгляд немного выгоревших глаз задумчиво-кроток и чутко-печален. Это – лицо женщины, умудренной жизнью, прошедшей через множество испытаний и нелегкую, но необходимую школу познания.

Порой ей грезится весна – неугомонная юность с присущей ей первозданной девичьей непосредственностью, целомудренной стыдливостью перед собственным расцветшим очарованием в лазурном зеркале майского неба, и заманчиво влекущей робостью перед неожиданно пробудившимся, неизведанным чувством материнства.

Порой она видит себя в счастливую пору летней спелости, полной мерой вкусившей взаимную любовь, пережившей ее терпкую радость и сладкую боль и трепетное биение зародившейся в ней самой новой жизни.

И это ничего, что летние дни устали от солнца и синего ветра, и что теперь даже в небе – осень, – вон как отчетливо в безлунные, ясные ночи проступает след Млечного первопутка. И не беда, что птицы отпевают ей прощальные песни. Они ведь улетают за новыми песнями и, как наберут их вдосталь, снова вернулся. И пусть на слегка привянувшем ее лице стало больше морщинок. Пусть. Это морщины заботливой матери, которая наработалась в страду до устали, зато теперь пришел и ее черед отдохнуть. И ничего, что побаливает натруженная спина, а в руках загостилась ломота, это все обможется, схлынет, хоть и не разом, зато большая и дружная ее семья – с хлебом!

Она твердо знает, что вернутся весной птицы и, кроме новых песен, принесут ей новое счастье.

Недаром на пороге ее необъятного дома так ярко сверкает в ночи чеканного золота лунная подкова…

Всякий раз, когда я возвращаюсь домой, я вспоминаю о далеких краях, где почти круглый год цветут лотосы и гордые пальмы и кипарисы подпирают вершинами высокое, звонко-лазурное небо, где волшебно сверкают бахромистые шлейфы полярного сияния, где неумолчно бьют в скалы моря и океаны.

А когда я поеду опять туда, в эти далекие страны, мне будут грезиться эти вот неприхотливые степные холмы, эти вспаханные поля с падающей на них грустной журавлиной валторной, эти золотые певучие перелески.

И все это вместе есть моя Родина!

РУДНИК РОМАНТИКОВ1

Где родился…

Неширокая речушка Осколец лениво петляет по белогорью. По ее правому берегу тянется старинное село с поэтичным названием – Лебеди. Село большое, дворов на четыреста. Как памятник далекого прошлого, стоит посреди села на сером взлобке холма церковь, единственное каменное строение. Все остальное – деревянное, ветхое, долголетнее. Огороды лысые, редко где мелькнет сиротливо дичок-кустик не то смородины, не то крыжовника, не поймешь. По улицам бродят поросята, артельные и частные. Купаются в пыли на солнцепеке куры. Растет выше приусадебных плетней крапива…

Таким знал родное село Петр Лисицын. Таким готовился увидеть его, когда ехал в отпуск из Донбасса, где работал на комсомольской шахте сменным мастером.

Еще издали, идя напрямик степью, он увидел на улицах села что-то необычное. Он шел с юга. А с северной стороны серебрились на солнце тонкие нити узкоколейки. По ним неторопливо тянулся состав с гружеными платформами. На дороге, напротив его дома, лежали огромные груды деталей экскаваторов. Около них хлопотали незнакомые парни в спецовках, вели монтаж.

Петр раньше слышал, что Лебеди стоят на руде, запасов которой хватило бы всей промышленности страны на многие десятилетия. И вот началось…

Для того чтобы приступить к разработке карьера, надо было переселить лебединцев в другое место, а одряхлевшее село пустить на слом. Но тут сказалась стариковская привычка к устоявшемуся плетню. Им предлагали новые дома под железом и шифером, с электричеством и радио, с палисадниками и зеленью, а они цепляются за свое: тут наши предки жили, тут мы родились, тут и помрем.

– Далась вам эта рухлядь! – убеждал родителей Петр. – Не за тридевять земель вас переселяют! Тут же ведь рядом, рукой подать…

– Ты кусок оторванный, – отвечали те. – Твое дело – посоветовал да и умотал на свою шахту, а нам тут жить.

Разговор затянулся за полночь. А утром старик-отец стоял у прогнивших развалин и думал свою думу. В ладони он держал завернутого в тряпочку… сверчка. Кругом по улицам носилась пакля, гонимая ветром, с глухим скрипом валились старые избы, хрустели под гусеницами бульдозеров отжившие плетни и подворотни.

К вечеру длинная вереница машин двинулась за околицу. Лебединцев ждали новые дома, новые заботы, новые радости. Первые дни отец горестно вздыхал: в суете он потерял своего сверчка. Потом забылся, а теперь даже вспоминать об этом не хочет…

Рассказывает Петр историю последних дней села, и нет в его голосе сожаления.

– Вы только посмотрите, – говорит он, указывая на рудник. – Это же красота!.. Я так и не уехал на свою шахту. Написал ребятам – так и так, мол, не обижайтесь, остаюсь здесь. …Это же, вот где мы стоим, моя земля. Там вон наша хибара стояла, где сейчас дробильная фабрика. Иду на смену, будто в свой дом вхожу.

Над рудником, выползая из низины, с берегов Оскольца, стелется вечер. Над нашими головами плывут тихие белые облака.

Петр улыбается:

– Как лебеди, правда?

Облака действительно чем-то напоминают огромных величавых лебедей. Их крылья распластались над рекой, над карьерами, над неумолчным гулом работающих машин, над степью, что раскинулась вокруг.

Искры в ночи

Ночь.

В вагоне двое – парень лет двадцати двух и я. На парне потрепанный морской бушлат, широкие форменные брюки и штатская коричневая ушанка, которая никак не идет к тельняшке, что виднеется на его груди. Он сидит в противоположном конце вагона, изредка подбрасывает из ящика кусочки угля в маленькую железную печурку и курит одну сигарету за другой. На багажной полке трясется его чемоданчик с потертыми углами. Я давно наблюдаю за парнем, стараясь угадать, кто он и куда едет.

Он встает, подходит ко мне и спрашивает, который час.

– Половина десятого.

– Спасибо, я думал – мои отстают. Едем-едем, а Губкина все нет. Боюсь, не проехать бы.

У него большие обветренные ладони. Я смотрю на них и думаю: такие ладони, должно быть, очень серьёзны, когда парень работает.

Он садится напротив и начинает рассказывать, хотя я ни о чем не спрашивал. Имя его Владимир Стельмахов. Ему действительно двадцать два года. Служил на флоте кочегаром, мотористом, механиком. Он вспоминает о службе, о товарищах, и в его голосе слышатся грустные нотки. Служба ему нравилась.

– Не повезло мне, – говорит он. – С детства мечтал быть моряком, а тут только начал и – в запас. Два года всего и походил.

– Что так?

– Да понимаете? – он сдерживает волнение. – Выстроили нас, зачитали приказ о досрочной демобилизации – и по домам. А наш крейсер, совершенно исправный, – в док. Разрезали на куски, погрузили на платформы – и на переплавку. На наших глазах. Каково?

Словно в ответ на его слова, вдалеке вспыхнули яркие сполохи электросварки. Это было так неожиданно и так кстати, что Владимир не удержался от возгласа:

– Глядите!..

Мы долго смотрели на чудесные россыпи искр в ночной дали, пока поезд не свернул в сторону и видение не исчезло.